"ТАЛКА" рассказ Д.А. Фурманова

Первыми выходили бакулинские ткачи. Шуршавой и шумной толпой выхлестнули они из корпусных коридоров на фабричный двор. И раскатился от стен до стен по ка­менному простору ревучий гул.

 

Портрет Д.А. Фурманова (худ. С.В. Малютин)

У ворот, под стеной, оскалившись злобой, в строгой готовности вздрагивали астраханские казаки. На кучку железных обрезков, стружья, укомканной грязи выскочила хрупкая тощая фигурка рабочего. И вдруг зашуршало по рядам:

- Дунаев... Дунаев... Евлампий Дунаев...

Дунаев вскрикнул что-то и взмахнул повелительно над головой короткими руками. И было видно, как тороп­ливо юркнула к затылку черная кепка, сползли в под­мышки рукава рабочей блузы и ворот отскочил с крутого кадыка.

По восковому рябому лицу Дунаева проступили горя­чие пятна, черные глаза захлебнулись волненьем, вспых­нули, как жало, впились в толпу. Остро прыгала корот­кая бородка, как клеенные — трепетали черные усики. Он весь дрожал, словно птица в петле, а высоко вскинутая тонкая рука приказывала мужественно и властно:

- Товарищи, внимание!

И все, что гремело, стучало, кричало, визжало, вмиг встало. Вмиг — тишина. Только чеканным клекотом чмок­нули по камням казацкие кони. Казаки ерзко шаркнули в седлах шершавыми штанами. Подались назад, хруст­нули нагайками, но остались под стеной. Толпа могуче зевнула в казачью сторону, тяжело обернула к Дунаеву сухое решительное желтое лицо и — замолчала.

- Товарищи! Мы бросили работу, мы вышли на волю — зачем? Затем, чтобы крикнуть этим псам,— он дернул пальцем на каменный корпус,— крикнуть, что дальше так жить и работать нельзя! Верно али нет?

И казалось — подпрыгнул каменный двор от страш­ного вскрика толпы и стены медленно, жутко покачнулись.

- Но не будет успеха, товарищи,— покрыл Дунаев утихавшие голоса,— не будет успеха, ежели мы в оди­ночку. Всем рабочим горькая жизнь одна — вместе с нами пойдут все фабрики, все заодно,— так али нет?

И снова крикнул в мгновенной встряске каменный двор. Охнула толпа, заволновалась тревожная, словно кто-то по рядам перебирал ее, как струны, крепкими, цепкими пальцами.

Со стружьей кучки кратки были гневные речи.

С шипом кто-то шамкнул в толпе:

- Среди нас шпионы...

- Шпионы!.. Шпионы!.. Шпионы!..

Словно против шерсти пошарили зверя: взлохмати­лась, ощетинилась сердито толпа.

- Где шпионы? Взять шпионов в бока!

И кто-то выкрикнул резко и внятно:

- Шпионы метят спины мелом...

Тогда вмиг поверили все, что у шпионов — мел в ру­ках, и тысячи глаз заскакали по соседским ладоням, ша­рили по саленым спинам, но не находили мела, не видели предательских спинных крестов.

- Про-во-ка-ция!

И так же быстро, уверенно побежало это новое:

- Провокация, провокация, провокация!..

- Товарищи, нет ничего, круглый обман. Торопитесь выходить за ворота!

И толпа снялась, как с якоря огромный пароход,— забила лопастями, заухала, расплескалась звонкими вскриками, выровняла путь и вперила в ворота прямой, непоколебимый взор.

Тогда кони казацкие враз куснули удила — подались казаки в сторону, лава вылудила улицу.

И неслась густая темноблузая масса по недоуменному городу, обрастала, вырастала, с фабрики перехлестывала на фабрику, заливала корпуса, откатывалась прочь —окрепшая, освеженная, густая и черная, как волны в ветру.

Недоступны каменные стены вкруг корпусов; стиснуты плотно жадные челюсти железных ворот; пусты жандарм­ские кобуры — готовы наганы в руках; отменно воору­жены полицейские наряды; по городу свищут желтолампасные эскадроны астраханцев...

Ямы, заставы, капканы, засады — смерть, как горные тучи, низко повисла кругом.

Но широк и волен шумный бег масс — разжимаются перед ними пасти ворот, пропускают высокие стены, скре­жещут, но молчат жандармы, мимо скачут разъезды казаков.

У кампанских ворот враз не далось — тогда просочи­лись с тыла, прорвались во двор и оттуда вместе уходили через главные ворота.. Кампанских вели двое — Федор Самойлов и Семен 'Балашов.

     На городской площади, на главной — перед управой — собрались невиданным множеством и забили приуправские улицы, как патроны бекасинником.

Над толпой, на плечах у сильных, как малая рыбка на солнце, выплескалась вверх хрупкая фигура Евлампия Дунаева:

- Тш...ш...ш... Та...ава...рищи! Тихо!

Да, тихо: все тише... тише и — тихо! Остановилось.

Евлампий Дунаев пронзительно, гневно выпалил ко­роткое слово:

- Товарищи! Фабрики побросали работы. Десятки тысяч голодных рабочих пришли сюда — вон, погляди!

И он над головой быстрым кругом перекинул руку.

- Мы предъявим фабрикантам требования и до тех пор не встанем на работу, пока требования наши не удов­летворят.

- Правильно! Верно, Евлампий!

- Забастовку, товарищи, доведем до конца,— вскрик­нул Дунаев,— до конца, до самой точки — али нет?

Тысячегрудым эхом гикнуло по площади согласье.

Дунаев сполз с плеч. Дудаеву первому поручил гово­рить партийный комитет. Комитет заседал накануне в лесу, ночью,— там и решили утром подымать забастовку. Теперь комитет большевиков на площади сомкнулся в центре, где выступал Евлампий,— одного за другим выпускал своих ораторов. Партийные ораторы перемежались рабочими, что стояли ближе: всяк говорил только одно, всяк своим гневом, словно расплавленным свинцом, оплес­кивал гигантскую дрожащую толпу.

Только одно, одно, одно:

- Нет исхода нужде! Больше не можем так жить! Лучше разом сдохнуть с голоду, чем доживать в нищете!

- Хлеба, хлеба! Работы и хлеба!

И в острую голодуху, в неисходную нужду большевики вгоняли стальные клинья.

- Товарищи, голод — голодом, нищета — нищетой, надо бороться за надбавку оклада, за восьмичасовой день, но это не все... Не все это, товарищи! Выходя на заба­стовку, обрекая себя на долгие, может быть, страдания, мы заявляем сразу обо всем, что думаем, чего добиваемся, за что боролись и станем бороться до конца: учредитель­ное собрание! свобода слова! свобода собраний! печати!.. Без этого некрепки, недостаточны все наши завоевания: сегодня мы отвоевали, а назавтра отымут вновь... Так ли, товарищи?..

     И теперь крепким, насыщенным гулом изнывала толпа, но еще густы темные тучи, велик еще страх перед тем, что стоит веками,— рабочая рать только пробуждалась в те дни на борьбу с царизмом.

Один за другим, друг дружку сменяя, повторяя, вы­плескивая гнев свой и горе, призывая на борьбу, высту­пали рабочие.

А в открытые окна управы свешивались на мясистых масленых шеях брюхатые головы, поблескивали жалко и кичливо позументы чиновничьих сюртуков, улыбались са­харно чьи-то подобострастные острые мордочки — управа наблюдала, управа была оживлена необычным зрелищем, управа всерьез борьбу не принимала, не хотела верить, что это начало настоящему гигантскому делу. Когда на площади прозвучали набатные речи, когда потребовали хозяев к ответу,— они по-мышиному спрятались в норы — высылали своих ищеек и дебелых цепных псов. Те улы­бались и радушно, как истые друзья рабочих, уверяли маслено и пряно:

Товарищи рабочие! Вы собрались сюда, чтобы до­биться законных своих требований. Но криком и скопом никогда ничего не добьешься. Вам необходимо разойтись, разбиться по группам — пусть каждая группка идет к себе на фабрику и там договаривается с своей администра­цией,— так или нет, товарищи?

Один только миг тихо-тихо стояла толпа. Казалось, она обдумывает. Но вдруг взвилось негодующее слово:

- Никаких группок — говори со всеми. Рабочие раз­биваться по фабрикам ие станут. Нужда у всех одна — со всеми надо и разговор вести.

- Но так же удобнее...

- Кому удобнее?

- Так удобнее для обеих сторон,— вкрадывается мас­лено-мягкий голосок.

И бухает кувалдой рабочее слово:

- Никаких отдельных выступлений, никаких разгово­ров — так и передайте. Рабочие выберут своих представи­телей — говорить можно только с ними, а через них — со всеми рабочими — разом...

Уплетались, как кнутом отхлестанные псы, к себе, в управу.

- Мы завтра, товарищи, вновь соберемся сюда, к управе, а пока — айда на Талку!

- На Талку, на Талку, на Талку!

Разбуженным зверем заворочалась площадь. Раздви­нулись улицы, разомкнулись переулки — как волны в по­ловодье, запрудили блузные валы. В те исторические дни на Талке совершилось великое дело: каждая фабрика выбрала своих представителей, те представители образо­вали первый в России совет рабочих депутатов.

Совет выработал требования рабочих. Совет предъявил их фабрикантам. Все переговоры фабриканты отныне вели только с советом. Совет был в то время рабочим правительством.

Секретарем выставили большевика Грачева. Был в со­вете — Отец—Федор Афанасьев, был его лучший соратник Семен Балашов, Федор Самойлов, Николай Жидслев, что ходил то и дело на разговоры с фабрикантами, с управляющими, директорами, были Марта Сармантова, Евлампий Дунаев — было всего в совете сто десять че­ловек.

Рабочие наказали своему совету:

Будь у нас головой в борьбе. Слушать станем только тебя. Действовать станем только по твоему при­казу. Смотри зорко, чтобы не рассыпалась наша рать, чтобы действовали фабрики дружно, чтобы ни одна не вступала в разговор со врагом одиночкой.

Совет мужественной, надежной рукой повел на при­ступ стачечные полки.

- Мы избрали своих делегатов,— утром говорили на площади.— Делегаты предъявили фабрикантам требова­ния. Мы свое дело сделали. Ответ теперь не за нами...

И снова речи. Снова призывы к борьбе — корявые обжигающие слова:

- Лучше всего за нас скажет сама нужда — нам ни свидетелей не надо, ни адвокатов. Велика нужда, но мы же не разбойники — чего эти торгаши с перепугу закрыли свои лавки, чего дрожите, окаянные?

Кругом на лавках, по торговым рядам на схлопнутых дверях чернели пудовые замки.

- Мы голодны, но не грабители мы, не тронем, не бойтесь...

По площади прогудело гордое сочувствие. Торгаши суетились у запоров, открывали витрины и двери. Пло­щадь улыбалась довольная.

- Сколько нам времени вести борьбу, того никто не знает,— снова говорил перед управой кто-то от партий­ного комитета.— Может, очень долго, товарищи. А ежели долго — значит и трудно. Надо видеть вперед. Надо знать, что нужда может ухватить клещами. От имени комитета предлагаю теперь же выбрать пятнадцать человек, пусть они собирают гроши наши в фонд забастовки,— надо али нет, товарищи?

- Как же не надо? Знамо, надо! — тысячи криков скрепили предложенье. И пятнадцать избранников — с шапками, с кепками — пошли по рядам. Кидали рабочие просаленные семитки, бережно отыскивали монетки, глухо завязанные в узелочки платков. Проходили сборщики и по торговым рядам. Кидали в шапку торгаши, пригова­ривали:

- Целковый отдашь, только бы кончили, сатаны, за­варуху дьяволову.

- Когда воротились, вытряхнули шапки — насчитали полтыщи рублей. Эк, какой капиталище на полсотни ты­сяч забастовщиков! Забастовочный фонд был создан, он хоть крохами, но все эти трудные недели и месяцы кор­мил голодную массу. Деньги в подмогу приходили и из Москвы.

Пока собирали, пока ходили шапочники, выступала Марта Сармантова — она работала на Бакулинской вме­сте с Дунаевым.

На ящик, на бочку ли — взгромоздилась голиафского росту женщина: тонкая, как жердь, высоченная, как осина. Впала тощая, высохшая грудь у Марты; как нос покойничий, заострились высокие плечи, и оттого она ка­залась еще выше. Как ветряная мельница машет в бурю тонкими лопастями, вдруг замахала Марта Сармантова длиннущими руками над толпой и голосом острым, как точеное лезвие, полоснула площадь:

- Товарищи! Дайте слово сказать!

Как увидели ее — ветряную мельницу, весело заржали ближние, клекотом раскатили по рядам:

- Марта! Глянь-ка, Мартушка-то Сармантова!

- Она и есть — во баба!

- Я, ребяты,— сказала Марта громко,— я всю жизнь свою то и знала, что ютилась по углам. Этака бабища да по углам — у-ух, тесно!.. То-то и вольно мне тут, на ящике — маши, что хочешь, за угол, не бойсь, не заве­зешь. Первый раз без сгибу говорю...

Вся площадь сочувственной радостью подхрапывала словам Сармантовой. Она подхватила смешки, усмехну­лась сама просторной улыбкой, говорила дальше:

- И вышла я здесь, товарищи, сказать вам про одно — про бабу-работницу, про горестное наше поло­женье,— как есть у всех мы на последнем счету. Что та­кое баба, коли нет правов и мужику,— ноль совершенный и пустой. Какую мы замечаем радость в жизни женской? Да совсем никакую, а жмут ее, бабу, со всех сторон, и труд свой она повсегда отдает дешевле, чем мужик, по­тому как баба почитается глупый человек. И притом — неумелый. То-то неумелый, а ты сперва обучи, тогда и спрашивай. Вся жизнь проходит, как онуча в навозе гниет. Утресь беги по свистку, весь день голова как чужая. А в дому, пришла — запрягайся до ночи в хомут, хлещи-полощи, детей тащи, а где их, силы-то, возьмешь. Эти, што ли, подмогут? Товарки! Бабы! Ткачихи! Ладно хло­пать ушами — и нам надо дело делать, неча зевать, то-то...

Марта Сармантова переступила на землю, а толпа восторженно ревела ей вслед. С того дня особо запомнили и особо полюбили Марту Сармантову.

Выступали потом на площади всяк со своим горем: приходили каменщики, плотники — жаловались на под- рядчиков-живоглотов, говорили про авансы, про удавную петлю, в которую захлестывал хозяин, говорили про ка­торжную работу и грошовый заработок; выступали са­пожники, били в грудь себя смолеными кулаками, пла­кали над пьяным своим понедельником, поясняли горест­ную жизнь.

- Каждый понедельник вдрызг сапожник пьян. Хо­рошо, пьян. А почему он пьян — от радости? Да с того же все горя разнесчастного... с той же все жизни серой, словно дратва сапожная... Не то запьешь,— в веревку полезешь...

Говорили кухарки, господские прислуги, оповещали, как измызаются над ними капризные барыни, держат ночь и день на цепи...

Стояли и слушали. Стояли и думали:

«Что это, как жизнь рабочая устроилась — работы, кажись, никто не боится, а всяк рабочий в нужде потонул, как пень в болоте?»

Тогда выступали большевики и рассказывали, как, от­чего это все выходит, как надо бороться с врагом...

Из Владимира приехал губернатор. Вкруг губерна­тора вился Шлегель, жандармский ротмистр, служилый пес,— докладывал своему господину:

- Не извольте верить, ваше превосходительство, будто волнения происходят из-за заработной платы,— один предлог, ваше превосходительство. Все основание дела состоит в злостной агитации неблагонамеренного и вредного элемента,— вообще сказать, социалистов, вашество. И смею предложить свое слово вашему превосхо­дительству: всю силу нам полезно употребить именно в эту точку, следует изничтожить злокозненный элемент, причину всякого волнения, ваше превосходительство.

Губернатор раздумчиво мял усы, сочувственно хмыкал словам холопа, кивал доверчиво головой:

- Так, так... Это так... Это как есть так...

У губернатора готов был план помощи забастовщикам: в город стягивалась пехота, драгуны, на подмогу желтолампасым астраханцам откуда-то пригнали донских каза­ков: власти готовились обычным порядком.

Рабочие делегаты говорили с губернатором:

- Отчего молчат фабриканты? Ваше дело — на них подействовать!

Губернатор уверял, губернатор обещал. Губернатор по­яснял через день:

- Поделать ничего нельзя: хозяева вольны отвечать и не отвечать, это ихнее право... Вот по гривенничку на рубль — они согласны...

Негодуя — отбросили подачку. Забастовку было ре­шено продолжать.

Высылали фабриканты в разведку слуг своих — фаб­ричных инспекторов. Старший губернский инспектор про­сил собраться обе стороны в мещанской управе и даже сам предложил совету рабочему выбрать на том заседа­нии председателя — ишь ты, куда заметал. А потом — ли­сой... лисой... лисой...

- Вам, товарищи рабочие, самое удобное — это ра­зобраться по фабрикам и вразбивку отстаивать свои тре­бования.

- Мы же вам заявили на площади,— оборвали резко инспектора,— на то выбран совет, чтобы действовать дружно. Не бывать тому, чего хотите, забудьте, господин инспектор...

Закусил инспектор удила, промолчал. Обсуждались требования, выработанные советом,— несколько десятков пунктов. Разбирали, поясняли, принимали. Среди засе­данья прибежал кто-то от фабрикантов.

- В типографии требуется отпечатать бумагу хо­зяину...

- Нельзя печатать!

- Но ему необходимо.

- Нам вот тоже тут необходимо: совет не разрешает печатать.

Масленой лисицей засластил было снова инспектор, хотел уговорить, убедить, но его и тут посадили:

- Обсуждайте пункты, господин инспектор, а насчет работы совет один справится; нельзя печатать!

Вспыхнул гневом инспектор, лязгнул в бессилье зу­бами и опять смолчал. Два его сопомощника тихо попы­хивали глубоко припрятанным гневом.

Что б там ни было, пункты приняли. И политические приняли и фабрикантам всучили, а те похахалились:

Учредительное собрание? Что же, можно, пожа­луйста... Мы не возражаем, хоть завтра... А впрочем, с царем поговорите сначала, может, он и не захочет. Ха-ха-ха-ха!.. Что же нас касается, по существу — гривенник на рубль и — более ни гроша!

А Бурылин, Гарелин ли Мефодка, треснул по дубо­вому столу кулачищем.

- В Уводи все деньги стоплю... По миру сам пойду, а не дам ни гроша подлецам: пущай дохнут лучше, ра­боту не кидают. Против своего хозяйского слова — шагу не ступлю. Что сказано — свято!

Дикие речи сумасбродного толстосума доходили до ра­бочих, и в гневной ярости слушали они те слова.

- Забастовку продолжать! На работу не вступать! Врут, гады,— сдадут!

Обе стороны крепки были — каждая по-своему.

Совет собирался в мещанской управе, открытые ми­тинги каждый день собирались на городской управской площади. Скоро объявили власти, что митинги по го­роду— одна помеха; собранья вынесли на Талку.

Скоро власти заявили, что протоколы советских засе­даний надо им присылать на просмотр. Посмеялись, плю­нули на полицейскую бумажонку — и заседания совета перекинули на Талку.

И стала Талка словно рабочий университет: от зари и до ночи обучались на Талке рабочие мужественной дружной борьбе. Талка — малая речка — стала желан­ным, любимым пристанищем ткачей. Рано-рано собирался каждодневно совет — он заседал у соснового бора, на том берегу речушки, возле сторожевой будки. На заседанья совета приходили только его члены — сторонних не пу­скали; заседанья были спешные, строгие, деловые. Надо было взвесить и учесть все до прихода массы, каждый день давать ей отчет о своей работе, намечать дальше путь борьбы. На том берегу, по откосу — все гуще, гуще — со всех сторон: и с Ям, и от станции, от ближних залес­ных деревень, с Хуторова — группками собирались ра­бочие. Заполняли весь приречный луг, десятки тысяч тес­нились на побережье. Тут же прилипли мелкие торгов­цы — с хлебом, с квасом, с папиросами; людное поле шу­мит, ожидает начала.

И вот — представитель совета. Он рассказывает по­ложенье дел к сегодняшнему утру, докладывает, что при­шлось узнать-услыхать, что нового в обстановке, как дальше намерен действовать совет. Предложенья обсуж­даются, голосуются, записываются на месте.

   Выступают рабочие — кто о чем; так в течение не­скольких часов обсуждалось положенье. Потом кто-нибудь выступал с политическим докладом, рассказывал о поло­женье, о борьбе рабочего класса, о международной соли­дарности... Часы проходили за часами. Уже свечереет, а десятитысячные толпы рабочих все стоят и слушают- слушают...

В конце — революционные песни; с песнями уходили по домам, чтобы завтра утром снова прийти и снова быть здесь до темного вечера. Иные оставались целую ночь — уходили в лес, зажигали костры, вкруг костров ночи на­пролет сидели, толковали, слушали, учились: Талка и в ночь была рабочим университетом...

Выступали здесь те же — знакомые и любимые: Евлам­пий Дунаев, Отец, Семен Балашов, Миша Фрунзе, Шо­рохов, Самойлов, Жиделев, Марта Сармантова... С до­кладами выступали приезжие, среди них Николай Под­войский... На ночь все скрывались, как могли,— уж зорко выслеживали вожаков полицейские ищейки... Часто пере­одевался Евлампий Дунаев, скрывался то в лесу, то по городским кладбищам,— как-то вместо него даже выло­вили сыщики схожего рабочего, трое суток проморили в каталажке, пока не расчухали ошибку.

Талка и ночь и день жила своей жизнью — днем гу­дела тысячными толпами, ночью золотилась кострами...

В городе,— строг стоял революционный порядок,— в городе ни шуму, ни драк, ни скандалов. По требованию совета, закрыли «казенки» — винные лавки. Создал на Талке совет свою милицию. Ходили рабочие-милиционеры в черных ластиковых рубахах, опоясанные черными ши­рокими поясами, в руках — палка, окрашенная в черный цвет. Милиция поддерживала в городе порядок. То, что не давалось полицейским, легко удавалось рабочей охране. Стояли рабочие патрули и у фабрик, зорко смотрели — не пришел бы кто работать, но не было никого у фабрич­ных стен, только дутым, ощеренным индюком прохажи­вался господский сторож. Стояли наглухо замкнуты фаб­ричные чугунные ворота.

Забастовка из Иванова перекинулась по окрестности: уж встали фабрики Тейкова, Вичуги, Шуи, Кохмы... Отовсюду на Талку съезжались представители, получали советы-указанья, захватывали кипки листовок и воззваний, возвращались крепко заряженные...

Типография советская спрятана была где-то по Лежневскому тракту; заведывал ею Николай Дианов; краску, бумагу, шрифты ему возили Отец, Федор Самойлов и дру­гие ребята. Типография работала куда как лихо: выбра­сывала то и знай десятки тысяч листовок, в тех листовках поясняла пути борьбы, поясняла каждый свой и враже­ский шаг, рассказывала о том, что происходило на Талке.

Листовки на время заменили газеты. Более близ­кого в эти дни не было ничего: листовки говорили про борьбу, листовки учили побеждать. Читались они на­расхват.

Фабриканты молчали, на требования рабочих ответа не давали. Снова и снова говорили рабочие делегаты с фабричными инспекторами, эти уверяли, что сделают все — и не делали ничего; говорили с губернатором — этот руки разводил недоуменно, голову вжимая в жирные плечи, посмеивался:

- Не из кармана я выну эту надбавку. Не хотят фаб­риканты, что поделаешь,— на то они полное право имеют, да-с.

Ходили делегаты и по фабрикантам, говорили с директорами-управителями.

- Ничего-с, ничего-с не можем. Хозяева уехали в Москву, пишут, что за жизнь свою беспокоятся здесь. А указаний нет, никаких нет-с: гривенничек на рубль, как говорили-с...

И они хихикали злорадно и слюняво.

А голод крепчал, рабочие распродавали барахлишко, иные на время уходили по деревням, многосемейные вы­бивались последними усилиями, в толщу рабочую вкра­дывалась тревога, цепко хватала она материнское сердце — матери дальше не могли смотреть без слез на ребят, оставшихся без хлеба, истомившихся в голо­духе.

Тревога росла, проникала к самому сердцу массы, и те, что дрогнули раз, на другой раз боль свою прорывали ро­потом, в третий раз горе свое развевали угрозами и про­клятьями.

Шпики, ищейки, переодетые жандармы шныряли и следили за поворотом, замечали, как лютой ржавчиной разъедает голод самую сердцевину, доносили о том ищейковым главарям, и те подсчитывали сроки, когда можно будет выступить в открытую.

Раннее утро 3 июня. Теплы и тихи июньские дни. Хорошо на талочьем зеленом берегу. Хорошо в бору, где расплылась над травами, над хвоей щекотная прохлада леса. На этот раз собирались под самым бором: с высо­кого берега, с луга мостиком перебирались над журчливой Талкой к опушке. И рассаживались группками по траве. Митинг не открывали — ждали, когда подойдут новые тысячи. С Хуторова, с Ям, от вокзала шли рабочие, примыкали к тем, что ждали у бора, все новыми кучками засыпали поляну, снижались к реке. Что-то дрогнуло вда­леке и заколыхалось черной широкой тенью.

Вон она ближе, строже тень, вот из облачка изумруд­ной пыли выскочила отчетливая казацкая кавалькада: казаки путь держали к Талке.

Рабочие, как были, остались сидеть на полянке. Около самого бора члены совета сбились крепкой взволнованной кучкой.

На берегу, переливаясь желчью, пестрели, суматоши­лись лампасы астраханцев. С астраханцами впереди Ко- желовский — полицмейстер. Казаки чуть замялись над речкою, но, видимо, все было сговорено ранее: торопливо спустили коней вниз, перемахнули мелководную тихо­струйную Талку, вырвались на поляну к рабочим; те си­дели и стояли, чуть оторопелые. Да и что в этом казачьем визите опасного, когда на управской площади все соб­ранья проходили в казачьем и драгунском кольце?

Вдруг Кожеловский высоко и резко крикнул три раза взапал:

- Разойдись!

И не успели понять рабочие, что кричит полицмейстер, как выхватил он шашку, блеснул над головой и кинулся к группкам безоружных. Казаки гикнули, кинулись вослед.

Тогда только рабочие повскакали, кинулись врас­сыпную.

Те, что были у самого бора, юркнули меж деревьев, помчали по лесу,— их не могли достичь казацкие шашки, им вослед казаки открыли огонь.

Но главная драма там — у насыпи, на открытом пес­чаном взгорье, куда побежала масса рабочих. Казаки, как дьяволы, метались по всем направлениям, стреляли прямо в густую толпу, наскакивали и мяли бегущих под конями, махали шашками, резко свистели смолеными нагайками.

Тех, что падали убитые и раненые, никто не собирал и через них и по ним скакали озверелые от крови казаки.

Часть отбитых с насыпи окружили и загнали вновь на поляну; скоро их прогнали в тюрьму.

В ужасе неслись рабочие через насыпь на город. Стра­даньем и гневом искажены лица. Страстная месть загора­лась в глазах. Бешеным потоком хлестали они по улицам, вырывали, сбивали телеграфные столбы, рвали провода, а потом, ввечеру, стреляли на постах в городовых и по жандармам, зажгли на Ямах Гандуринскую ситцевую, склад фабриканта Гарелина... Скоро запылали в окрест­ностях фабрикантские дачи — бурылинская, Фокина, Дербенева.

Рабочие в грозной мести проливали свой гнев.

Совет наутро десятками тысяч пустил листовку, где рассказывал про вчерашний расстрел, где призывал ра­бочих стоять на своем, держать мужественно знамя борьбы: пусть порют, пусть расстреливают,— придет че­ред и нашей победе!

И снова шли мучительно голодные дни. Только уж на Талке больше не собирались — ночами уходили в лес, далеко выставляли дозоры, собирались в глуши, обдумы­вали там, как дальше вести борьбу.

И как-то раз, через неделю после расстрела, загудели вдруг фабричные гудки: хозяева верили и ждали, что измученные, перепуганные рабочие сами придут на ра­боту. Но никто не пришел. Повыли-повыли холостые гудки — и смолкли. Пождали-пождали распахнутые голод­ные ворота—и захлопнулись. Угрюмы и гневны сидели по избам рабочие — без приказа совета на работу не вступали.

Тогда поняли и расстрельщики, что так дело кончиться не может: собранья на Талке разрешили вновь, даже сме­стили, перевели куда-то полицмейстера Кожеловского.

И снова, как прежде, оживали с утра талочьи берега, и снова на Талке — рабочий университет. Только и речи и все выступленья, разговоры, будто черной вуалью, подер­нуты траурными воспоминаньями о недавней потере.

Уж иссякли последние крохи стачечного фонда, выда­вали последние билетики на хлеб в кооператив. Дальше надеяться было не на что, стачку надо было подводить к концу.

     Двадцать третьего июня собрались, как раньше, перед управой. Евлампий Дунаев говорил:

- Больше мы не можем смотреть на страданья изму­ченных матерей, на голодных детей. Мы требуем, чтобы наши условия были приняты. Мы требуем работы, мы требуем хлеба. Дальше продолжаться так не может. Или мы складываем с себя ответственность,— пусть изголодав­шиеся рабочие массы действуют сами по себе. Ежели что случится, помните! — И Дунаев ткнул в управские окна.— Помните, что мы сняли с себя ответственность: она падает только на вас!

Бурно шел и бурно окончился этот голодный митинг. Гневом и местью дрожали речи. В накаленном воздухе чувствовалась близкая гроза. Тесно сомкнуто вкруг управ­ской площади казачье и драгунское кольцо.

На фабричных воротах скоро развесили призывное:

«Ежели в июле рабочие не встанут на работу — фаб­рики закроются до сентября».

Говорилось там о десятипроцентной надбавке и о том, что день рабочий снижается от одиннадцати с половиной до... десяти часов!

А рядом другая рука писала негодующее:

«Товарищи, держитесь крепче, не поддавайтесь под­лецам!»

«Потерпим, товарищи, победа за нами!»

Видел совет рабочих депутатов, что стачку пора вести к концу: всему своя мера, свой предел.

Рабочий совет все учел, видел вперед и понимал, что, не кончи стачку теперь же организованно, она может рас­пылиться сама по себе: глубочайшая нужда достигла пре­дельной грани.

Тогда последний раз собрались на Талке десятки тысяч измученных ткачей и выслушали от своего боевого совета прощальную речь:

- Средства наши иссякли. Помощи неоткуда ждать. Мы с лишком два месяца боролись, товарищи,— неплохо боролись! Не напрасно голодали. Пусть добились не всего, что хотели с бою взять, но мы окрепли и выросли в этой борьбе. Наша следующая схватка с капиталом будет уж не такая. В той схватке, надо думать, одержим мы уж не такую победу. А теперь — на работу, товарищи!

И 27 июля вновь загудели фабричные гудки, радостно задымили соскучившиеся трубы, вздрогнули каменные корпуса — рабочие пошли на работу.